Мой гарем - Страница 33

— Я вижу, что нас разделяет какая-то тайна, — говорил адвокат проникновенно, — я верю, что это не пустые отговорки. Может быть, простите меня, вы ехали сюда с намерением немного развлечься, слегка пощекотать нервы, и я сначала внушил вам доверие, а потом испугал вас своей поспешностью. Ну, ради Бога, сделаем так, как будет угодно вам. Познакомимся официально, я стану бывать у вас, я не буду опережать жизнь. Вы такая милая. Не встречаться с вами было бы такой потерей.

«Он хороший», — еще раз подумал Нежданов-женщина, и еще раз затуманилась в нем грустью покинутая жена. «Славный, хороший, он мог бы быть таким другом», — думал Нежданов за грустную женщину, дослушивая последние аккорды марша и чувствуя непреодолимое желание опустить адвокату голову на плечо.

— Да говорите же что-нибудь! — крикнул адвокат.

— Я скажу вам кое-что, — медленно и очень серьезно проговорил Нежданов, — я, должно быть, умная, интересная и не совсем обыкновенная женщина, и меня стоило бы сильно любить, и я сама себе нравлюсь, но у меня есть тайна, которую вы никогда не узнаете. Мне ничего не стоило бы сказать вам сейчас, но воображаю ваше разочарование, ваш гнев, а может быть, и ваш хохот. Нет, нет, для вас же лучше сохранить иллюзию. Мы не встретимся, да и не можем встретиться никогда, как бы вы меня потом ни искали.

— Да что такое! — уже совсем кричал адвокат. — Я не могу опомниться, вы столько наговорили… Почему, прежде всего, я не мог бы вас встретить? Что же вы — видение, греза? Не понимаю!

Нежданов молчал.

— Послушайте, — говорил адвокат, сердясь, торопясь, почти плача, — кто вы? Вы, может быть, не живете в Петербурге? Ну, я буду угадывать… Отвечайте же: вы светская женщина?

— Нет.

— Актриса?

— Нет.

— Гм… гм… Вы меня ставите в ужасное положение, но я не виноват… Какую же личину вы носите? Неужели, неужели…

— Нет, — договорил за него Нежданов, — я не проститутка, не пугайтесь… Я единственная женщина в вашей жизни, о которой вы по-настоящему сохраните красивую поэтическую память.

Он говорил уже новым, каким-то светлым голосом, увлекаясь уже новой неожиданной ролью. Он не был ни невестой, ни любовницей, ни кокоткой, ни покинутой женой, он был воплощенной тоской по утраченной людьми чистоте первых встреч, воплощенной грустью за пошлую мимолетность, за обыденщину, способную пресытить самый волшебный случай. И ему казалось, что на месте присяжного поверенного Осташкевича, встретив женщину, подобную той, которая говорила его устами, он припал бы на минуту к ее ногам.

— Я не проститутка, — повторил он, идя вперед с высоко поднятой головой, — я самая светлая из женщин, которых вы когда-либо знали и которых будете знать.

— Я боюсь, что вы сумасшедшая, — тихо сказал адвокат, идя рядом.

— Вы никогда не угадаете, — спокойно произнес Нежданов, — постарайтесь вызвать и полюбить мой образ в самом себе… Это не так трудно. Ну, прощайте, — говорил он, идя уже мимо вагона, — вы поедете со следующим поездом. Я так хочу.

— Хорошо, — покорно сказал адвокат, и в его глазах Нежданов прочитал, как все еще упорно работает его мысль.

— Прощайте, — еще раз повторил Нежданов, поднимаясь на площадку вагона.

— Прощайте, — тихо сказал адвокат и жарко несколько раз поцеловал протянутую ему руку. Потом, повернувшись, пошел прочь, странно махая руками и пощелкивая пальцами, и фалдочки его плотно застегнутой визитки висели точно опущенные крылья.

Мимоза

Пасха была поздняя, а весна, как всегда в Петербурге, ранняя, с каким-то предчувствием счастья во всем — в ласковом ветре, в запахе березовых почек, в чудесном теплом дожде… Мария Николаевна, женщина-врач, которую ее сослуживцы по больнице называли «мимозой», «не тронь меня» и просто недотрогой, стояла перед зеркальным шкафом в белом бальном платье с большим декольте и вкалывала себе в волосы красную розу. Ей было смешно, и она улыбалась. Два часа тому назад явился посыльный с коллективным письмом от трех ее товарищей — молодых врачей Рындзюнского, Дагаева и Соколова и с тремя букетами великолепнейших роз — красных, розовых и белых. Это были самые упорные из поклонников Марии Николаевны, и всех трех называли в шутку ее женихами. Ее холодность и неприступность объединила их какой-то немного юмористической дружбой. Вот и в сегодняшнем письме они подписались так: «Несчастные, отвергнутые вами будущие самоубийцы». Они заедут за ней на автомобиле, чтобы сначала покататься по городу, посмотреть иллюминацию, факелы на Исаакиевском соборе, толпу, может быть, постоять где-нибудь в церкви, а потом, по старому обычаю, разговеться всем вместе у главного врача.

Оба зеркальных окна были чуть-чуть открыты, с улицы веяло мягкой душистой свежестью и какой-то странной тишиной: еще нигде не звонили в колокола и даже шагов не было слышно. Как всегда, когда на Марии Николаевне было бальное платье или в комнате пахло цветами, она невольно вспомнила о том, что ее до сих пор никто ни разу не целовал. Как странно: ей уже 28 лет, она красива, у нее сильное и стройное тело, как у Дианы, а между тем она действительно настоящая недотрога. Кроме неизбежных объятий в танцах или зимой при сильном раскате санок где-нибудь на углу, она не позволяла прикасаться к своей талии ни одному мужчине. И чем дальше, тем была в этом отношении щепетильнее и строже.

Сильнее других пахли красные розы, и Мария Николаевна даже отставила их подальше на окно. Нравится ли ей кто-нибудь из этих трех чудаков? Сильно никто, а немножко, пожалуй, все. И сегодня будет ужасно весело: она будет бесить их, и в конце концов они перессорятся и с ней, и между собою. Конечно, все это ненадолго.