— И пусть накажут, — передразнил ее отец, — не так обидно будет Володе, которому тоже запрещено.
И мы, смеясь и болтая, просидели часа полтора на ресторанной веранде и выпили пять бокалов холодного душистого вина, — три бокала отец и по одному мы с тетей Катей. Когда возвращались домой, тетя Катя уже не давала мне убегать вперед и придерживала меня за рукав моей тоненькой курточки. У нее были горячие, немного дрожащие пальцы, и все время она молчала, и я не слышал, что ей говорил на ухо отец.
Ночью мои родители поссорились. Я уже крепко спал в своей хорошенькой комнатке с блестящим крашеным полом, с чучелом совы на шкафу, освещенным луной, и проснулся от громкого разговора по соседству. Отец ходил большими шагами, мать плакала и, вероятно, сидела на кровати.
— Какая дикая, вздорная болтовня! — говорил отец. — Ревновать к скромной, молоденькой девушке, к родной сестре из-за какого-то бокала вина! И как тебе не стыдно, в какое положение ты ставишь меня перед бабулинькой, перед Олей! Наконец, не забывай, пожалуйста, что с нами все время был Володя.
— Откуда ты взял, что это ревность? — перестав плакать от возмущения, крикнула мама. — Зачем ты стараешься свернуть на ревность? Это уже совсем не благородно с твоей стороны! Разве я сказала бы тебе хоть одно слово, если бы ты вздумал пить шампанское с той же Олей, с кем угодно? Ведь пойми же ты, что Катя больная, что всякое лишнее возбуждение может сильно повредить ей.
— Ах, опять эти бредни про болезнь. Не верю я в эту вашу болезнь. Стоит только девушке быть искренней, не закрывать глаза на жизнь, на свою природу, на свою красоту, откровенно высказывать свои мечтания, и вы уже готовы навязать ей черт знает что. Вот если бы она была рожа…
— Да ты понимаешь ли, что ты говоришь! — окончательно возмутилась мама. — Ведь ты же не видел Катю во время припадков. Ведь на нее в больнице надевали горячечную рубашку. И дома она все рвет на себе и вокруг себя. А-а… Я теперь понимаю: ты намеренно пропускаешь мимо ушей все, что касается ее болезни… А-а, у тебя свои цели! Ну, я не думала, что ты такой, такой… Боже мой, как низки мужчины!..
И мама опять заплакала.
— Перестань, пожалуйста, — сухо сказал отец, — терпеть не могу этих длинных историй. Объясни коротко и определенно, чего ты от меня хочешь?
— Я ничего от тебя не хочу. Я только предупреждаю тебя, что твои шутки могут кончиться очень плохо. Катя больна. У нее определенно выраженное помешательство с галлюцинациями, периодическим бредом. Мне до слез жалко бедненькую Катю. И если ты позволишь себе еще раз намеренно, как сегодня, действовать на ее больное воображение, то ты поступишь подло по отношению к ней и ее родным.
— Вот чепуха, — говорил отец, не сдаваясь. — Никаких припадков я не видел, на воображение ее не действовал. И, ей-богу, я до сих пор ничего такого не заметил. Гуляли вместе, смеялись… Очень милая девушка.
Разговор затих. «Что это за помешательство такое? — думал я, ворочаясь с боку на бок. — Раз помешательство, значит, тетя Катя — сумасшедшая, но ведь она такая славная, ласковая. Нет, тут что-нибудь не так. Не обижают ли мою добрую тетю?»
И я еще долго не мог заснуть, жалея тетю Катю, вспоминая первую с нею утреннюю встречу, ее блестящие золотисто-янтарные глаза.
— Бабулинька, милая бабулинька, — говорила тетя Катя, сидя рядом с бабушкой на ступеньках террасы, — почему ты одна мне никогда ничего не запрещаешь? Ведь ты такая старенькая, такая умненькая, тебе скоро будет девяносто лет. Значит, ты лучше их всех знаешь жизнь? Ты слышишь меня, бабулинька?
— Слышу, слышу, — отвечала старушка, кивая своим желтым лицом.
Был вечер, и кирпично-красные цветы настурции казались светящимися от заката. Родители ушли за какими-то покупками с тетей Олей, а мы с бабушкой и тетей Катей остались одни. Странно задумчивой, грустной и немножко ленивой казалась сегодня тетя Катя. На ней было вчерашнее белое платье и вчерашние легкие туфельки без задков, и шея ее, склоненная к бабушке на плечо, белела, как матовый хрупкий фарфор. С самого утра мне опротивели почему-то и персики, и виноград, и кукуруза, и я стоял тут же, около террасы, и вслушивался в разговор.
— Бабулинька, — продолжала тетя Катя, поглаживая бабушкину сморщенную руку, — я знаю, что я нездорова, и помню, как иногда мне бывает худо, тяжело. Но хочешь, я тебе скажу правду: я не желаю быть здоровой. Я счастливая, мне так хорошо-хорошо… Я живу, как во сне, и все мне кажется призрачным, не настоящим. Все движется около меня, колеблется, как раскаленный воздух в церкви над паникадилом. Ах, бабулинька, милая, жизнь пахнет цветами, она манит меня куда-то, и все время меня кто-то целует в губы. Особенно когда я закрою глаза. Ты понимаешь меня, бабулинька?
— Понимаю, понимаю! — кивала бабушка головой.
— Вот видишь, а они ничего не понимают. Я еще тебе одну вещь скажу по секрету. Это ничего, что Володичка слышит. Я его не боюсь, он славненький. Я люблю всех мужчин. Понимаешь, бабулинька, всех. Так, отдельно я ни в кого не влюблена, но целоваться я бы могла со всеми. Все они одинаково хорошие, жуткие, когда молодые. И я их совсем не стыжусь. Мне гораздо стыднее женщин. Мне кажется, что я мужчин хорошо-хорошо понимаю. Серьезно, бабулинька, я замечала, что, когда я только начинаю говорить с новым мужчиной и посмотрю ему пристально в глаза, мы уже с ним хорошо знакомы и он уже меня нисколько не стесняется, он — мой. Между нами сразу начинается — как бы это тебе объяснить, бабулинька, — музыка какая-то. Хорошо это или нехорошо?